Боевой расчет поста аэростатов заграждения

«Но мы мечтали о борьбе… Мучило бездействие… Какое счастье было, когда появилась возможность включиться в подпольную работу, а не сидеть, сложа руки. Ждать. Сына, он побольше, он старше, на всякий случай я отправила к свекрови. Она поставила мне условие: „Возьму внука, но чтобы ты больше в доме не появлялась. Из-за тебя и нас всех убьют“. Три года я не видела сына, боялась к дому подойти. А дочь, когда за мной уже стали следить, немцы напали на след, я взяла с собой, вместе с ней ушла в партизаны. Я несла ее на руках пятьдесят километров. Пятьдесят километров… Мы шли две недели.»

1941 г. Женщины-партизаны. В оккупированном районе Подмосковья. Фото М. Бачурина.

«Я не хотела убивать, я не родилась, чтобы убивать. Я хотела стать учительницей. Но я видела, как жгли деревню… Я не могла крикнуть, я не могла громко плакать: мы направлялись в разведку и как раз подошли к этой деревне. Я могла только грызть себе руки, у меня на руках остались шрамы с тех пор, я грызла до крови. До мяса. Помню, как кричали люди… Кричали коровы… Кричали куры… Мне казалось, что все кричат человеческими голосами. Все живое. Горит и кричит...»

Девушки-партизаны на боевом задании. Август 1941 г.

«Я помню один случай… Пришли мы в поселок, а там возле леса лежат убитые партизаны. Как над ними издевались, я пересказать не смогу, сердце не выдержит. Их резали по кусочкам… Кишки выпотрошили, как у свиней… Они лежат… А недалеко лошади пасутся. Видно, лошади партизанские, даже с седлами. Или они удрали от немцев и вернулись, или их не успели забрать, — непонятно. Они далеко не отошли. Травы много. И тоже мысль: как это люди такое при лошадях творили? При животных. Лошади на них смотрели...»

«Отбили деревню… Ищем, где набрать воды. Вошли во двор, в котором заметили колодезный журавль. Резной деревянный колодец… Лежит во дворе расстрелянный хозяин… А возле него сидит его собака. Увидела нас, начала поскуливать. Не сразу до нас дошло, а она звала. Повела нас в хату… Пошли за ней. На пороге лежит жена и трое деток… Собака села возле них и плачет. По-настоящему плачет. По-человечески...»

Женщины — руководители партизанских отрядов в освобожденном Минске. Июль 1944 г.

«А я о себе вот что запомнила… Сначала боишься смерти… В тебе соседствует и удивление, и любопытство. А потом ни того, ни другого от усталости. Все время на пределе сил. За пределами. Остается всего один страх — быть некрасивой после смерти. Женский страх… Только бы не разорвало на куски снарядом… Я знаю, как это… Сама подбирала…

В одном немецком поселке нас разместили на ночь в жилом замке. Много комнат, целые залы. Такие залы! В шкафах полно красивой одежды. Девочки — каждая платье себе выбрала. Мне желтенькое одно понравилось и еще халат, не передать словами, какой это был красивый халат — длинный, легкий… Пушинка! А уже спать надо ложиться, все устали страшно. Мы надели эти платья и легли спать. Оделись в то, что нам понравилось, и тут же заснули. Я легла в платье и халат еще наверх…

А в другой раз в брошенной шляпной мастерской выбрали себе по шляпке и, чтобы побыть в них хотя бы немного, спали всю ночь сидя. Утром встали… Посмотрели еще раз в зеркало… И все сняли, надели опять свои гимнастерки, брюки. Ничего с собой не брали. В дороге и иголка тяжелая. Ложку за голенище воткнешь, и все...»

Девушки-снайперы перед отправкой на фронт. 1943 г.

«В плен военных женщин немцы не брали… Сразу расстреливали. Или водили перед строем своих солдат и показывали: вот, мол, не женщины, а уроды. И мы всегда два патрона для себя держали, два — на случай осечки.

У нас попала в плен медсестра… Через день, когда мы отбили ту деревню, везде валялись мертвые лошади, мотоциклы, бронетранспортеры. Нашли ее: глаза выколоты, грудь отрезана… Ее посадили на кол… Мороз, и она белая-белая, и волосы все седые. Ей было девятнадцать лет. В рюкзаке у нее мы нашли письма из дома и резиновую зеленую птичку. Детскую игрушку...»

«Попробуй вытащить оттуда раненого! У меня тело было сплошной синяк. И брюки у меня все в крови. Полностью. Старшина нас ругал: „Девочки, больше нет брюк, и не просите“. А у нас брюки засохнут и стоят, от крахмала так не стоят, как от крови, порезаться можно. На твоих глазах человек умирает… И ты знаешь, видишь, что ничем не можешь ему помочь, у него минуты остались. Целуешь его, гладишь его, ласковые слова ему говоришь. Прощаешься с ним. Ну, ничем ты ему больше не можешь помочь…

Эти лица у меня вот и сейчас в памяти. Я вижу их — всех-всех ребят. Почему-то вот годы прошли, а хотя бы кого-то забыть, хотя бы одно лицо. Ведь никого не забыла, всех помню… Всех вижу…

После войны я несколько лет не могла отделаться от запаха крови, он преследовал меня долго-долго. Стану стирать белье — слышу этот запах, стану варить обед — опять слышу. Подарил мне кто-то красную блузочку, а тогда же это такая редкость, материала не хватало, но я ее не носила, потому что она красная.»

«Мы отступаем… Нас бомбят. Первый год отступали и отступали. Фашистские самолеты летали близко-близко, гонялись за каждым человеком. А всегда кажется — за тобой. Я бегу… Я вижу и слышу, что самолет направляется на меня… Вижу летчика, его лицо, и он видит, что девчонки… Санитарный обоз… Строчит вдоль повозок, и еще улыбается. Он забавлялся… Такая дерзкая, страшная улыбка… И красивое лицо...»

Медики 144-го стрелкового полка 49-й гвардейской стрелковой дивизии

«Я не могу назвать то, что испытывала тогда, жалостью, жалость — это все-таки сочувствие. Его я не испытывала. Это другое… У нас был такой случай… Один солдат ударил пленного… Так вот мне это казалось невозможным, и я заступилась, хотя я понимала… Это у него крик души… Он меня знал, он был, конечно, старше, выругался. Но не стал больше бить… А крыл меня матом: «Ты забыла, ё… мать! Ты забыла, как они… ё… мать...» Я ничего не забыла, я помнила те сапоги… Когда немцы выставили перед своими траншеями ряды сапог с отрезанными ногами. Это было зимой, они стояли, как колья… Эти сапоги… Все, что мы увидели от наших товарищей… Что осталось… Через несколько дней, когда на нас пошли танки, двое струсили. Они побежали… И вся цепь дрогнула… Погибло много наших товарищей. Раненые попали в плен, которых я стащила в воронку. За ними должна была прийти машина… А когда эти двое струсили, началась паника. И раненых бросили. Мы пришли потом на то место, где они лежали: кто с выколотыми глазами, кто с животом распоротым… Я, как это увидела, за ночь почернела. Это же я их в одно место собрала… Я… Мне так сильно страшно стало… Утром построили весь батальон, вывели этих трусов, поставили впереди. Зачитали, что расстрел им. И надо семь человек, чтобы привести приговор в исполнение. Три человека вышли, остальные стоят. Я взяла автомат и вышла. Как я вышла… Девчонка… Все за мной… Нельзя было их простить. Из-за них такие ребята погибли! И мы привели приговор в исполнение… Опустила автомат, и мне стало страшно. Подошла к ним… Они лежали… У одного на лице живая улыбка… Не знаю, простила бы я их сейчас? Не скажу… Не буду говорить неправду. В другой раз хочу поплакать. Не получается...»

Группа летчиц 46-го гвардейского легкобомбардировочного полка им. М.М. Расковой. Кубань,1943 г.

«Наш полк был полностью женский… Вылетели на фронт в мае сорок второго года…

Дали нам самолет „По-2“. Маленький, тихоходный. Летал он только на малой высоте, часто на бреющем полете. Над самой землей! До войны на нем училась летать молодежь в аэроклубах, но никто не мог и подумать, что его будут использовать в военных целях. Самолет был деревянной конструкции, сплошь из фанеры, обтянутой перкалью. Вообще-то марлей. Достаточно было одного прямого попадания, как он загорался — и сгорал в воздухе, не долетая до земли. Как спичка. Единственная солидная металлическая деталь — это сам мотор M-II. Потом уже, только под конец войны, нам выдали парашюты и поставили пулемет в кабине штурмана, а до этого не было никакого оружия, четыре бомбодержателя под нижними плоскостями — и все. Сейчас нас назвали бы камикадзе, может быть, мы и были камикадзе. Да! Были! Но победа ценилась выше нашей жизни. Победа!»

Армейская полевая пекарня. Степной фронт

«Труд этот очень тяжелый. У нас было восемь железных печей. Приезжаем в разрушенный поселок или город, ставим их. Поставили печи, надо дрова, двадцать-тридцать ведер воды, пять мешков муки. Восемнадцатилетние девчонки, мы таскали мешки с мукой по семьдесят килограммов. Ухватимся вдвоем и несем. Или сорок булок хлеба на носилки положат. Я, например, не могла поднять. День и ночь у печи, день и ночь. Одни корыта замесили, другие уже надо. Бомбят, а мы хлеб печем...»

«Моя специальность… Моя специальность — мужская стрижка…

Приходит девушка… Я не знаю, как ее стричь. У нее роскошные волосы, они вьются. Заходит в землянку командир:

— Стричь «под мужчину».

— Но она — женщина.

— Нет, она солдат. Женщиной она снова станет после войны.

Все равно… Все равно чуть волосы отрастут, и я девчонок ночью накручивала. Вместо бигудей у нас были шишки… Еловые сухие шишки… Ну, хотя бы хохолок накрутить...»

Девушки Таманской дивизии

«Я помню звуки войны. Все вокруг гудит, лязгает, трещит от огня… У человека на войне стареет душа. После войны я уже никогда не была молодой… Вот — главное. Моя мысль...»

Их освободили из рабства

«Знаете, какая в войну была у нас всех мысль? Мы мечтали: «Вот, ребята, дожить бы… После войны какие это будут счастливые люди! Какая счастливая, какая красивая наступит жизнь. Люди, которые пережили столько, они будут друг друга жалеть. Любить. Это будут другие люди.» Мы не сомневались в этом. Ни на капельку...»

Мой дедушка по материнской линии Эфроим Пушин умер довольно молодым, сорок с чем-то ему было. Его семья жила в Екатеринославле. В семье было семеро детей: единственная дочь - моя мать и шесть братьев. Дедушка управлял имением какого-то помещика, был честным человеком, очень щепетильным. Его оклеветали. Умер скоропостижно от инфаркта, не пережив клеветы. Бабушка осталась с семью детьми. Как мама рассказывала, они жили на пенсию в 100 рублей. Мало, конечно, но как-то более или менее хватало. Бабушка ещё сдавала комнаты. Квартира была не такая маленькая, очевидно, раз было, что сдавать.

Надо сказать, что после революции все сыновья получили высшее образование. Мама тоже окончила гимназию, учёба была платной. Она училась экстерном, потому что это было дешевле, но и было для неё огромным счастьем, потому что учиться она любила и хотела.

Это еврейская семья. Бабушка Татьяна Белла - двойное имя, но, наверное, не Татьяна, а другое всё-таки имя у нее было. Я её не застала, как и дедушку, но знаю, что все её звали Татьяна Анисимовна. А дедушку звали Эфраим Самуэль. Моя мама Раиса Ефремовна Пушина. Все дети были способными.

Двое старших учились за границей. Старший брат Борис учился в Германии, стал врачом-рентгенологом. Работал в России в частной клинике. Борис погиб от случайной пули. В гражданскую войну он ехал в автобусе, и какая-то бандитская шайка расстреляла автобус.

Второй брат, Гавриил Ефремович Пушин - крупный инженер. Учился тоже в Германии и стал строителем химического комбината в Горловке, в Донбассе, уже при советской власти. Имел один из первых орденов Ленина, имел персональную машину (тогда этого почти ни у кого не было). Но, может быть, именно это его и загубило. В 1937 году его арестовали. Это был один из первых открытых процессов, описанных Лионом Фейхтвангером в книге «Москва, 1937 год». Собственно мои сведения оттуда, потому что я Гавриила почти не помню. Но помню ситуацию, которая вокруг него развернулась. Этот процесс назывался «Радека - Пятакова» - так называемые троцкисты, которые обвинялись в том, что по указу Троцкого в 1933 году организовали «параллельный центр», задачей которого было руководство преступной антисоветской, диверсионной и террористической деятельностью. Гавриил был расстрелян в 1937 году. А в 1963 году он был реабилитирован за отсутствием состава преступления! Жена его была осуждена на 8 лет ссылки в Потьму за так называемое недоносительство, как жена «врага народа». Она должна была донести на него! Понимаете, сейчас это Вам и вашему поколению, тем более ещё более молодым, кажется невероятным. Тогда все жёны или родственники, все обвинялись именно в недоносительстве. Понимаете, как дико, безнравственно был поставлен вопрос?

Причём на самом деле его обожали все рабочие, я это уже помню по рассказам родителей. И целая делегация рабочих приехала просить за него. Никто не мог поверить в то, что он «враг народа», «диверсант» потому, что он работе отдавал все свои силы. Этих рабочих тоже арестовали. Помню, уже мама рассказывала о свиданиях, на которые она ходила к нему. На одном из первых свиданий он говорил: «Это невероятно! Это ошибка, все скоро разъяснится!» На втором, мама говорила, его нельзя было уже узнать, он был страшно бледный и худой.

Остальные братья репрессированы не были, работали в основном инженерами на разных предприятиях. Один из них тоже жил в Донбассе с семьей. Ещё был брат Иосиф - адвокат, который довольно рано умер. Его я помню.

Когда жена Гавриила была сослана в Потьму, мы с мамой ходили на почту и посылали ей посылки. Мне никто ничего не объяснял, но знаете, дети всё равно все слышат и понимают. Я помню, что смотрела, читала адрес, видела это слово - «Потьма». Я его запомнила. Мне оно казалось очень страшным: в нем были «пот», «тьма». Кстати, Потьма находится совсем недалеко от Москвы - 300 километров в сторону Дивеево. Помню, мы ехали в первое своё паломничество в Дивеево. Едем, едем, и вдруг я вижу впереди какой-то странный серый объект: какие-то дома, бараки какие-то, свинцово-серые заборы. Подъезжаем ближе - колючая проволока, вышки, - и я вижу табличку «Потьма». Мне казалось, что это где-то за Уралом, что это далеко, а это совсем близко. Ничего не уничтожено! Всё стоит. Для меня это было потрясение! Эта Потьма, которая мне казалась каким-то страшным, адским местом, она, оказывается совсем рядом.

Остались у них две девочки, мои двоюродные сёстры. Одна, Маргарита, постарше меня на два года, а другая, Татьяна, на год меня моложе. Старшую взяла к себе и удочерила сестра матери. Девочка выросла благополучно в той семье. А младшая, попала дяде-холостяку, маминому брату адвокату Иосифу. Целый день он был где-то на работе, и мы с мамой часто ездили к ней. Там мама готовила, стирала, проверяла уроки и т.д. Причём это было вопреки воле отца. Отец ни за что не хотел общаться. Может быть, он считал, что семья Гавриила -правда, враги народа, я не знаю - это осталось тайной для меня. А может быть, он просто боялся за себя, за нас всех.

Мама, когда мы задерживались и приходили домой, когда отец уже был дома, мне говорила: «Ты только папе не говори, где мы были». И я помню, что говорила ему, что мы гуляли. В этот момент я его ненавидела. Мне было восемь лет. Для ребёнка врать – противоестественно. И это было то, что потом надолго между мной и им поставило какую-то стену, хотя он очень любил меня и брата. Я чувствовала доброту матери. Она мне часто говорила: «Знаешь, соседка-старушка из дома не выходит, пойди, спроси, может, надо в магазин сходить?» Или испечёт пирожков, скажет: пойди, отнеси какой-нибудь больной. Я помню, что я чувствовала в этот момент радость и какую-то благодарность. С отцом было не так, я не понимала, почему ему нельзя рассказывать о поездках к двоюродной сестре.

Моя мама очень талантливый человек, хоть и не особо реализованный в этой жизни. Дореволюционные годы обучения в гимназии были для неё драгоценны, она про это мне очень много рассказывала. Ей бабушка сказала: «Если хочешь учиться, у нас есть богатый родственник, пойди к нему и попроси денег». Ей тогда было 15 лет. Она рассказывала мне, как стояла на кухне довольно долго, ждала, пока он придет. Он вышел, мама рассказала ему о своем желании, и он дал денег на последние два года гимназии. Училась очень хорошо, по-моему, окончила даже с серебряной медалью и поступила потом в Московский университет на юридический факультет. Я не помню, почему потом она оставила эту профессию и поступила в зубоврачебную школу, окончила её и работала всю жизнь зубным врачом.

В Москве мама вышла замуж за моего отца Николая Петровича Ратнера. Он родился на Украине в маленьком городке Золотоноша, в Черкасской области. Это было еврейское местечко. Отец гораздо меньше мне рассказывал, я меньше времени с ним проводила. Знаю, что у него было две старшие сестры. До революции они обе уехали в Америку. Они там как-то более или менее преуспели. Иногда нам присылали какие-то посылки, помню фотографии. Был младший брат Александр. Они оба с папой по семейному преданию то ли реально крестились, то ли получили справку о крещении, что было тогда довольно распространено. До революции существовала так называемая «черта оседлости» для евреев. Евреи не имели право жить в больших городах. Поэтому, вероятно, евреи так охотно принимали революцию. Они ведь были заперты в маленьких нищих местечках, где заниматься было абсолютно нечем. Там у них не было ни земли, ни возможности учиться, ни возможности нормально работать. Это очень хорошо описано у М. Шагала в его автобиографии. Имя Николай отцу, конечно, дал священник. Это не его настоящее, не еврейское имя. А брата крестили или дали справку, что он крещён как Александр. Этот Александр, я его никогда не видела, был довольно известный революционер на Кавказе. В 1937-м году репрессирован и расстрелян. А семья его, жена и маленький сын, жили в Харькове. Сын был мой ровесник. Во время войны они остались в Харькове и были расстреляны немцами. Я очень хотела познакомиться с этим мальчиком. Я знала, что его звали Марк (так звали нашего дедушку по линии отца), но никогда его не видела. Часто думала, каково было ему, двенадцатилетнему мальчику, когда вели на расстрел.

Отец поступил в Харьковский университет и учился на математическом факультете. Впоследствии почему-то оставил математическое поприще, хотя блестяще знал математику, но поступил в медицинский. Он очень любил своё дело, много сил ему отдавал. Работал в поликлинике, второй после Кремлёвки, где лечились все бывшие наркомы. Там он заведовал рентгеновским отделением.

Сейчас считается практически нормой врачам, даже некоммерческим, платить. А отец никогда не брал даже коробки конфет, он просто приходил от этого в ярость. Хорошо помню, как говорил: «Я не могу наживаться на несчастьях людей!» Отец очень любил советскую власть. Это я запомнила потому, что была уже достаточно сознательной. Вероятно, считал, что был ей всем обязан.

В школе математика, тригонометрия были мне совсем не интересны. Мама мне помогала, объясняла, решала задачи по тригонометрии. Со времени, когда она всё это учила, прошло лет 20. Или тогда по-другому учили, или она с любовью училась. Кроме того, она прекрасно знала немецкий и французский языки. Во время войны преподавала языки в школе. Мне помогала всегда с языками.

Кроме того, мама была замечательной рассказчицей. Любила читать стихи, много помнила. Именно она заложила у меня первый интерес к литературе. Она часто мне читала балладу, которую я недавно нашла в Интернете. Последние стихи я хорошо запомнила. Это Дмитрий Мережковский, стихотворение называется «Сакья-Муни». Оно как бы о Будде, но на самом деле говорится о Боге христианском. Толпа нищих во время грозы прячется в храме. Там стоит огромная статуя Будды, и у Будды в головном уборе сияет огромный бриллиант. И нищие решают его украсть. И как только они подходят к Будде, начинается страшный гром, молния, они падают в страхе и ужасе. Один из них встаёт, подходит к статуе и говорит ей с таким упрёком: «Ты не прав! Зачем тебе этот бриллиант, а мы нищие, голодные, в лохмотьях. Ты говоришь, что ты такой любящий всех, а на самом деле, ты готов нас покарать». И дальше слова, которые я запомнила с 6-ти лет:

Он умолк, и чудо совершилось:

Чтобы снять алмаз они могли,
Изваянье Будды преклонилось
Головой венчанной до земли, -

На коленях, кроткий и смиренный,
Пред толпою нищих Царь вселенной,
Бог, великий бог, - лежал в пыли!

Мама любила это стихотворение, и оно нравилось мне. Дети любят сто раз одно и то же слушать. Я помню, как она иногда лежала на диване, хотела отдохнуть после работы, засыпала, а я её толкала всё время: «Ну, дальше, дальше, рассказывай дальше». И потом было ещё одно стихотворение, которое я тоже запомнила, оно называлось «Белое покрывало», автора, по-моему, никто уже сейчас не помнит. Там речь шла о молодом повстанце, венгерском графе, который возглавил какое-то восстание против, видимо, австрийцев, был схвачен и приговорён к казни. Мать пришла навестить его перед казнью, и он жалуется, что не боялся никогда погибнуть в бою, но вот этой позорной казни ужасно боится. Она его утешает и обещает, что пойдёт к правителю, упадёт ему в ноги и будет умолять о помиловании. Выйдет на балкон перед помостом, где его должны повесить: если будет в чёрном, то, значит, ничего не получилось, а если в белом покрывале, то, значит, он спасён. И вот она вышла в белом покрывале. Он идёт и улыбается счастливо, и на помост восходит с улыбкой, и «в самой петле - улыбался!» И в конце я запомнила такие стихи :

О, ложь святая!. . Так могла
Солгать лишь мать, полна боязнью,
Чтоб сын не дрогнул перед казнью!

На таких произведениях меня воспитывали.

Я родилась в Москве в 1929 году. Наша семья жила на 1-й Мещанской улице. Это та часть проспекта Мира, что у Садового Кольца. Это были огромные коммунальные квартиры. Жило около 30 человек, десять семей. У нас по тем временам были очень хорошие условия - комната 30 м 2 и ещё маленькая прихожая перед ней. В коммунальной квартире общая кухня, общая ванная, общий туалет. По коридору можно было кататься на велосипеде, что мы с братом и делали.

Все жили в коммунальных квартирах. Эта квартира до революции принадлежала купцам Кашириным, я это помню хорошо, потому что хозяйка Александра Павловна, дочь хозяев, жила там же, в этой же квартире. Это была богатая купеческая квартира. Мы не считали, что можно жить по-другому. Нам казалось, что мы живём нормально. Родители, интеллигентные люди, создавали нам с братом необходимые условия. Учились мы с братом очень хорошо. Брат всю жизнь круглый отличник. Когда мы уезжали летом куда-то отдыхать, бросали жребий, куда поедем, родители всегда придумывали какие-то интересные места: на Волгу, на Оку… В общем, это было всегда как-то увлекательно и интересно. Мебель в комнате не менялась никогда. Я прожила в этой квартире до 30-ти лет.

Все свои довоенные и послевоенные платья и пальтишки я помню до сих пор, потому что их было очень немного. Мама покупала или что-то кому-то отдавали шить, надставляли без конца. У меня было одно летнее нарядное, одно зимнее нарядное платье, но когда я надевала их, это был праздник. К нам домой приходила учительница немецкого и французского языков. На это родители денег не жалели, хотя жили мы небогато. Отец работал на полторы ставки, чтобы нас содержать, притом, что рентгенолог – это вредная профессия. Мама тоже работала, поэтому у нас дома была помощница - девчонка из деревни, приехавшая в Москву, чтобы устроиться работать на фабрику. Поэтому она практически за очень маленькие деньги и питание помогала маме по дому. Она жила в маленьком темном закутке в прихожей напротив нашей комнаты.

Отец каждый вечер, приходя домой с работы, проверял у нас уроки. И если что-нибудь не так, тетрадка летела в угол. Мы с братом его побаивались. Каждую среду, когда он приходил пораньше домой, ходил со мной в кино или просто гулять, мы разговаривали о «высоких материях».

При советской власти были запрещены ёлки. Свою первую ёлку помню хорошо. Это был, наверное, 1936-й год. Она была украшена мандаринами, конфетами и самодельными гирляндами. Мы с мамой как-то их мастерили.

А мои дни рождения были феерические! Отец и мать принимали в подготовке активнейшее участие. Приходила куча детей - все мои двоюродные братья и сёстры, школьные друзья. Отец и мать устраивали нам представления, какие-то шарады… Помню, отец изображал из себя карлика: на руки надевались ботинки, а из подмышек кто-то, стоящий сзади, руками жестикулировал. Мои дни рождения - это было всегда совершенно невероятное веселье. Только теперь, задним числом, я скажу, что было много надежд… Мы, дети, ничего не понимали, в каких условиях живём. После войны мало что изменилось.

В августе 1941-го года мы с мамой уехали из Москвы. Отец оставался в городе. Брат был на трудфронте, рыл окопы, ему исполнилось 17 лет. Его признали не годным на фронт по зрению из-за сильной близорукости. В 42-м или 43-м году он ненадолго приезжал к нам в Челябинскую область, где мы с матерью находились в эвакуации. Туда отправляли семьи врачей. Кого-то в - Ташкент. Мы были с тремя мамиными подругами, тоже зубными врачами. Это была глухая деревня, 60 километров от железной дороги. В ней не было врачей, а уж тем более зубных врачей. Почему-то они не работали как врачи и даже как медсёстры, хотя могли бы. Работали в колхозе. Мы сильно голодали, потому что у всех деревенских были огороды, была живность какая-то - птица, корова, а у нас не было ничего.

Нас подселили в деревенские избы к совершенно незнакомым людям. Кроме того, эти незнакомые люди, как потом выяснилось, были потомками кулаков, высланных когда-то с Украины. И они в нас видели родственников советских начальников из Москвы и ненавидели. Первое, что они сделали, обокрали. В одной комнате жили они, в другой жили мы с мамой. Ничего не запиралось. Они постоянно обворовывали нас. Мама, конечно, привезла какие-то вещи с собой. Знала, что едем надолго. Мы видели наше бельё на них, а они не стеснялись этого, не скрывали. Говорили: «А кто вы здесь такие?» Хотя колхоз какие-то деньги им за нас платил. Они считали, что всё, что имеем мы, на самом деле принадлежит им. Мама высохла совершенно, из цветущей молодой женщины она превратилась в худую и изможденную. Мы жили тем, что ходили в лес, собирали грибы, ягоды. Из кореньев мама пекла лепёшки. Этим питались. Там мы прожили два года. Я ужасно тосковала по дому, по Москве.

Ходила в деревенскую школу. Это было совершенно нулевое обучение. Смешно, но я знала больше, чем мои учителя. Во-первых, я хорошо знала немецкий, практически свободно говорила. Но я ужасно этого стеснялась. Понимаете, война с Германией, моя фамилия, и я знаю немецкий как свой родной язык. Делала вид, что я его не знаю. Помню очень хорошо: учительница русского языка и литературы рассказывает нам про Николая Островского. И говорит, что Николай Островский писал с транспарантом, т.к. ослеп. Дети спрашивают: «А что такое транспарант?» - а она говорит: «Это болезнь глаз» Я смеялась над ними и устраивала всякие обструкции - абсолютно не уважала. Например, я подбивала весь класс гудеть с закрытыми губами на уроке. Это, конечно, было безобразное хулиганство. Но мне так было смешно всё, что они говорили. И ничему я не научилась, конечно. Классы были смешанные: мальчики и девочки. Причём меня все любили. Я была для них какая-то приехавшая жар-птица. Все уроки я рисовала принцесс и принцев, которых мы никогда в жизни не видели, и заразила этим весь класс. Было неприятно, что в классе часто учителя собирали биографические сведения (когда родился, кто родители и т.д.), и нужно было назвать и национальность. Советская власть очень любила всё это. И мне нужно было сказать, что я еврейка. И это я сказать публично не могла. Там никогда в жизни никто не видел ни одного еврея. Но, тем не менее, антисемитами они все были. Это загадка, которая для меня до сих пор неразрешима. Откуда? Там не было никого, кто мог бы хотя бы рассказать, чем плохи евреи. Понимаете, не было там таких людей. Это глухая, довольно большая деревня, приезжих никаких не было, кроме нас.

В детстве, до войны, я читала запоем. У нас дома была хорошая детская библиотека. Кроме того, каждое воскресенье я очень любила слушать по радио передачу «Театр у микрофона». Это были любимые часы моей жизни: я садилась на диван и слушала репродуктор. Слушала все пьесы подряд. Хотя это не детская передача. Кроме того, меня в театр часто водили. Я ходила в клуб медицинских работников на улице Герцена, это здание сохранилось, точно не помню, что там сейчас, какой-то театр, по-моему. Там располагался кружок художественного слова, куда меня отец определил, и я два раза в неделю ходила туда, с нами занимался красивый актёр. На меня он не обращал особого внимания, он занимался со старшеклассниками, а я была совсем малявка, но, тем не менее, что-то я там восприняла. Слово до сих пор для меня очень многое значит. Я очень люблю красивую речь и, даже в какой-то степени, многие считают, что у меня есть способность рассказчика. Это, думаю, было заложено тогда.

Помню, как в эвакуации играла зимой на хозяйском огороде. Из-под снега торчали засохшие подсолнухи. А я воображала себя принцем, который сражается с врагами. Делала из палки какую-то саблю и с ними боролась. Вообще, жизнь в Челябинской области для меня была полна мечтаний. Там было красиво: степь, лес, большое озеро. Если не считать голодной жизни, что-то подпитывало во мне художника. Иногда я выходила, и какая-то невероятная радость меня охватывала, я начинала бежать по этой степи, громко петь.

В эту деревню из Ленинграда был эвакуирован интернат слепых детей. Туда помещали детей разного возраста от 8 до 15 лет с ослабленным зрением или совсем слепых. У них была своя школа, и маму туда пригласили учительницей немецкого языка. Я туда перешла учиться. Директор интерната в Ленинграде была бухгалтером в этом институте, а поскольку настоящий директор не эвакуировался, а остался в городе, то она стала директором. У неё была дочка, моя ровесница. Слепым детям выделялось какое-то количество денег на пропитание. А воспитательницы и директриса их буквально обворовывали. Они жили в бывшей школе. Детям варили суп из лебеды, они по-настоящему голодали, а директриса и все эти воспитательницы очень неплохо питались, потому что запахи разносились замечательные. Я помню очень хорошо: столовая была общая, и мама подкармливала тех детей, кто сидел рядом. Как-то с фронта приехал в отпуск муж директрисы и всё это увидел. Он сразу уехал и бросил свою жену. И все эти люди за свою жестокость были судьбой наказаны. Это правда. Я помню, что вернувшись в Ленинград обратно, так или иначе кто-то заболел и умер, у кого-то умерли близкие.

А мы с мамой так и жили в избе. Поскольку мама работала в интернате, нам полагался обед и хлеб. Я ходила за этим мокрым чёрным хлебом. Помню эти тяжёлые буханки. Повариха почему-то меня терпеть не могла, и я стояла подолгу, переминалась, пока она швыряла этот хлеб. Это были горькие минуты жизни. Я тосковала по Москве.

Но чтобы уехать в Москву, нужно было разрешение. Папа с большим трудом достал и прислал нам пропуск. За это время к нам приехала моя младшая двоюродная сестра Таня, та самая дочка расстрелянного маминого брата. Она жила в эвакуации в семье другого брата, в Нижнем Тагиле. В этой семье было двое своих детей, они испытывали трудности и в какой-то момент отправили её к нам. По дороге у неё украли все вещи. Но она как-то доехала. Кстати, и мы ехали в эвакуацию две недели. Сестрёнка приехала совсем без вещей, в одном платьице, ей было 11-12 лет. Пропуск в Москву отец выслал только на меня и мать. Теперь на неё тоже нужен был пропуск. Помню, что мама просила меня написать письмо папе с просьбой прислать новый пропуск. Это требовало особых хлопот, ведь один пропуск был уже получен. Но всё-таки отец прислал пропуск и для нее.

Когда мне сказали, что пришло письмо с вызовом в Москву, помню, что моему счастью не было предела. Перед этим в школе мы учили стихи А.Н. Майкова, по-моему, было стихотворение «Емшан». Там говорится о каком-то татарском хане, который завоевал огромные территории, давно ушёл из мест, где он родился, и жил в других краях, и совершенно не собирался возвращаться на родину. Но однажды приехали послы с его родины и уговаривали его вернуться. Сулили ему всякие богатства, но он это отвергал и не хотел. Емшан - это трава такая степная. Там были такие слова:

И взял пучок травы степной
Тогда певец, и подал хану -
И смотрит хан - и, сам не свой,
Как бы почуя в сердце рану,

За грудь схватился… Все глядят
Он - грозный хан, что ж это значит?
Он, пред которым все дрожат, -
Пучок травы, целуя, плачет!

И потянулся караван на родину. И вот, когда меня вызвали читать это стихотворение, я не могла читать от слёз. Я так же хотела домой.

Мы собрались и поехали. Мама насушила каких-то овощей, мы понимали, что в Москве тоже голодно. И вот сидим в грузовике, отправляющемся на станцию, а я рыдаю от счастья. А все, кто меня провожает, мои друзья, подруги школьные думали, что я рыдаю от горя, что с ними расстаюсь. Когда мы приехали на станцию, вещей было очень много, в основном это была какая-то сушёная свёкла, морковка. Несколько дней жили в Челябинске, ждали поезда, на который потом мы сели с большим трудом. Это был нормальный поезд, я ехала на самой верхней полке. Помню, с нами ехал школьный учитель, который начал меня экзаменовать, узнав, что я перешла в 7-й класс. Я не знала ничего ни по математике, ни по истории из того, что он меня спрашивал.

Ещё я помню, с нами рядом сидела девушка с каким-то странным серым лицом, в ватнике, без всяких вещей. Ни еды, ничего у неё не было. А ведь мы ехали несколько дней. И мать ей потихонечку отрезала от нашей буханки ломтики хлеба и давала, а я очень возмущалась: как это, наш драгоценный хлеб! И потом мама мне сказала, что девушка едет из заключения.

Когда мы стали подъезжать к Москве, я увидела хорошо знакомые подмосковные дачи, я была счастлива. Мы выгрузились, пешком шли от станции. Какая-то у нас была тележка, на которой мы везли свои тюки. Я побежала вперёд. Бежала по переулкам мимо своей школы, мимо домов своих подруг и друзей, рыдая в голос. Влетела в нашу квартиру, ворвалась в комнату и бросилась на шею отцу. А он не знал, когда мы приедем. Он пришел в ужас: появилась огромная рыдающая девица, слова не может сказать от слёз. Он решил, что с мамой что-то случилось, испугался. Потом всё выяснилось.

Отец все это время жил, работал, не покладая рук, как врач в госпитале. Он ещё посылал нам посылки, когда мог. Например, брал какую-нибудь старую медицинскую книгу, вырезал страницы в середине и клал туда, скажем, кусок хозяйственного мыла. И это доходило всегда. Или какие-нибудь ленточки мне в косички присылал таким образом.

Комната наша всегда была чистая и красивая. Теперь здесь посреди комнаты стояла буржуйка. Комната вся была закопченная, но всё равно мне она казалась прекрасной.

Это был 1943 год. Я пошла в 7-й класс. В классе сидели девицы, которые никуда, видимо, из Москвы не уезжали. Они были все с причёсками, с каким-то маникюром, как мне казалось, безумно модными. А я была совершеннейшая деревенская замарашка, выросшая из своих старых платьишек. Естественно, в деревне ничего нельзя было приобрести нового, и я донашивала то, что было. И, главное, что я совершенно ничего не знала и начала учиться очень плохо. Я училась еле-еле, кое-как. Пока мы жили на Урале, я приобрела челябинский специфический акцент, говорок: дети же очень быстро схватывают. Я боялась раскрыть рот рядом с этими модными, как мне казалось, барышнями. Промолчала целый год.

И вот к нам пришла учительница литературы, которая замечательно преподавала. Молодая, красивая, я её вижу, как сейчас. И что-то она во мне увидела. Помню, вызвала меня, а тема была - стихотворные размеры: ямб, хорей… А отец был не чужд стихосложению, и он мне всё это хорошо объяснил. И я это всё неплохо рассказала. Никто в классе этого не знал. Она была тронута моим знанием и сказала: «Я бы Вам поставила в четверти «отлично», но у Вас тут одни двойки и тройки… Я вынуждена Вам поставить «три» в четверти». Во-первых, она обращалась ко мне на «Вы». Во-вторых, она сразу если не полюбила меня, то дала мне почувствовать это. И я, конечно, была необыкновенно ей за это благодарна.

Уже в следующем полугодии она рассказывала нам о Пушкине, была влюблена в него. Создала литературно-драматический кружок, где мы ставили «Маленькие трагедии». И жизнь для меня расцвела. Я во всё тоже влюбилась. Крайние ряды ближе к двери, две парты, на которых сидели я со своей подругой и ещё две девочки. Она обращалась в основном к нам, понимая, что остальному классу это всё не так интересно. Я была в этом литературно-драматическом кружке всем: и декоратором, и костюмером, и исполняла роли всякие. Это была моя жизнь. Я учила стихи. Помню, иногда сдвоенные были уроки, я отвечала урок «Любовь и дружба в лирике Пушкина». Однажды сидела целую ночь, выписывала из «Войны и мира» всё, что касалось образа Пьера Безухова, - такое было задание. Никто этого не делал так тщательно, а мне это было безумно интересно.

И благодаря этому увлечению, я и остальные предметы подтянула. Вообще школа была, надо сказать, неплохая. Я не помню ни одного учителя, который бы был ко мне несправедлив. Даже химия, предмет, который так и остался для меня совершенно непонятным, terra incognita. Но учительница по химии всячески старалась мне помочь.

Помню, какое-то время я была любимицей класса. Вот мне хотелось завоевать всех этих девочек, стать им всем нужной. Они мне все были интересны. Мне хотелось узнать что-то про них, поговорить, и они за это платили благодарностью. Надо сказать, что я никогда не была природным лидером. Этого во мне изначально нет. Просто, когда мне что-то интересно, тогда я им становлюсь невольно.

К аттестату зрелости я должна была получить медаль. Тогда серебряные и золотые медали давали право поступить в ВУЗ без экзаменов. Но поскольку была уже квота по медалям на каждую школу, я была вне этого: никто не ожидал, что я выйду на пятёрки. Мне поставили тройку на последнем экзамене по физике. Причём потом учительница, я её очень любила, мне сказала, что она не могла поступить иначе.

Так называется необычный интернет-проект, созданный в 2005 году несколькими энтузиастами. За недолгое время он превратился в солидный интернет-портал, собравший воспоминания участников и свидетелей Великой Отечественной войны.

Об истории и настоящем дне этого интересного проекта мы беседуем с главным редактором интернет-портала www.world-war.ru Татьяной Алешиной.

–Идея создания проекта «Непридуманные рассказы о войне» принадлежит известному московскому священнику отцу Глебу Каледе, – рассказывает Татьяна. – Во время войны он был радистом дивизиона гвардейских минометов «Катюша», участвовал в Волховском, Сталинградском, Курском сражениях, освобождал Белоруссию, сражался под Кенигсбергом. Среди его боевых наград – ордена Красного Знамени и Отечественной войны.
Отец Глеб был очень активным человеком: священником, профессором, писателем. И, конечно же, не мог оставаться равнодушным, видя, что события Великой Отечественной войны преподносятся односторонне и не всегда объективно. Нередко факты приносились в жертву идеологии: к примеру, в СССР исторические мемуары и литературные произведения о войне подвергались строгой цензуре и редактированию, а западная историография имеет склонность приписывать себе победу над фашизмом, умалчивая о роли советского народа. Так возникла идея, которой отец Глеб поделился с отцом Александром Ильяшенко, – собрать воспоминания живых свидетелей и участников войны. В марте 2005 года по благословению отца Александра был создан небольшой сайт. В числе первых опубликованных материалов были и воспоминания отца Глеба Каледы.

– Как Вы пришли в этот проект?

– В 2005 году я выполняла небольшую работу в редакции сайта «Православие и Мир», создателями которого являются Анатолий и Анна Даниловы. В июне 2005 года отошла от работы, тяжело переживая скоропостижную смерть отца. Через несколько месяцев отец Александр рассказал мне о военном проекте и предложил стать главным редактором сайта «Непридуманные рассказы о войне». Необходимость была очень острой, ведь Анатолий и Анна к тому времени уже не имели физической возможности заниматься чем-то еще, помимо основного проекта. Отец Александр сказал: «Не торопись с ответом, почитай материалы, посмотри, подумай». Это были воспоминания людей, выживших в нечеловеческих условиях благодаря поразительному мужеству, нравственной твердости, духовной силе, вере. И не просто выживших, а сумевших победить. Вскоре я приступила к работе. Прошло почти десять лет, проект изменился, вырос, пополнился новыми материалами. Каждый раз, читая приходящие на сайт письма и встречаясь с нашими читателями, я убеждалась: прикосновение к судьбам этих удивительных людей производит сильнейшее впечатление, придает духовную стойкость, морально укрепляет.

– Как Вы находите людей, которые становятся героями публикаций, и сотрудников для работы над проектом?

– Поначалу героями публикаций были в основном прихожане отца Александра. Так, одними из первых были опубликованы воспоминания Ираиды Васильевны Стариковой. В 1941 году Ираиде Васильевне было всего 18 лет. Оказавшись в блокадном Ленинграде, она, в сущности еще подросток, принимала взрослые решения, работала в госпитале, помогала матери выхаживать больного отца. После публикации я уже совсем иначе воспринимала эту, казалось бы, хорошо знакомую мне женщину. Скончалась Ираида Васильевна год назад.
Постепенно люди узнавали о сайте, рассказывали отцу Александру о своих близких и знакомых, которые пережили войну. Кто-то передавал рукописи, с другими мы договаривались об интервью. На сайт начали поступать письма. Благодаря этой переписке у нас появлялись не только новые материалы, но и единомышленники, включившиеся в работу над проектом. Так было с Мариной Дымовой из Санкт-Петербурга, взявшей на себя работу над разделом о блокаде Ленинграда. Или с автором замечательной книги «Утверждение в любви» Марией Александровной Шеляховской. Знакомство с ней состоялось после публикации на портале отрывка из переписки ее родителей, известных филологов А.И. и С.И. Груздевых. Именно с подачи Марии Александровны на сайте появился раздел «Письма с фронта», а также рубрика «Взгляд с другой стороны» – переведенные ею воспоминания немецких, американских, английских, румынских солдат.
В ближайшее время мы планируем запустить английскую версию сайта. Немецкая версия активно развивается.
Наш интернет-проект абсолютно некоммерческий. Большинство наших сотрудников работает безвозмездно. Почему? Наверное, потому что глубоко чувствуют правду и нравственную силу идеи, которую несет этот проект.

– В чем, на Ваш взгляд, заключается эта идея?

– По названию проект «Непридуманные рассказы о войне» является историко-просветительским, но в то же время по сути, по содержанию – христианским, православным. Воспоминания, опубликованные на его страницах, правдивы и созидательны. Мы публикуем их так, как они были рассказаны: от первого лица и без прикрас. Они ярко показывают значение нравственного содержания в жизни каждого человека и всего общества, особенно в смертельно опасной ситуации, в ситуации выбора и преодоления.
Война нанесла нашему народу страшный урон. Это горе, это трагедия. Недопустимо, чтобы что-то подобное повторилось. Для того чтобы объективно делать выводы, чтобы правильно относиться к историческим событиям, их нужно знать из первых уст.

Если в Вашей семье сохранились воспоминания военного времени, мы будем рады разместить их на страницах сайта.
Выслать материал для публикации можно на почту [email protected]

Татьяна Алешина, к.т.н., доцент МГСУ и ПСТГУ.

Мой отец, Любченко Александр Митрофанович, родился в 1914 году, в селе (ныне город) Богучар, Воронежской области. В 1937 году окончил Воронежский политехнический институт по специальности «Сельскохозяйственные машины». В 1939 году он был призван в ряды РККА, Место призыва: Кагановичский РВК, Воронежская обл., г. Воронеж. (Место призыва я узнал из электронного банка документов «Подвиг народа в Великой Отечественной Войне 1941-1945 гг.»).

В 1939 году он был призван в ряды РККА, Место призыва: Кагановичский РВК, Воронежская обл., г. Воронеж. (Место призыва я узнал из электронного банка документов «Подвиг народа в Великой Отечественной Войне 1941-1945 гг.»).

Окончил школу младших командиров, и в том же году ему было присвоено звание сержант. Специальность — ремонтник авто и бронетехники. В начале Советско-финляндской войны 1939-1940 гг. он служил в танковом корпусе, который был придан 7 армии. Армия с началом боевых действий в ноябре 1939г. начала наступление на Карельском перешейке. Отец был командиром ремонтного отделения в составе ремонтной роты танкового корпуса. Задачей отделения был ремонт подбитых танков, бронемашин и транспортных автомобилей.

Ремонт часто начинался на поле боя. К подбитому танку, иногда не дожидаясь конца боя, подъезжала или подбегала, а иногда и подползала ремонтная бригада. Первой задачей было определить, можно ли быстро восстановить машину до состояния, когда она своим ходом уйдет с поля в ремонт. Если нет, то можно ли ее отбуксировать танковым тягачом. Самым страшным было, как говорил отец, найти в танке убитых. Условным сигналом, что есть раненные, был выстрел красной ракетой. За раненными высылали санитаров. Ремонты бывали разные. Иногда просто заводили заглохший двигатель, который не смог завести экипаж. Иногда заменяли траки, натягивали разорванные гусеницы на катки. Как правило, ремонтников сопровождал один стрелок, который во время ремонта вел наблюдение снаружи. На случай, если атака захлебнется и финны перейдут в контратаку.

Вот какой был случай в ноябре 1939 года. Наши части вели наступление на Карельском перешейке, на выборгском направлении. До линии Маннергейма еще не дошли. Местность была болотистая, с перелесками. В лесу встречались огромные валуны и даже скалы. Для танков местность мало подходящая. Хотя наши тяжелые танки типа КВ могла идти напролом, через лес, валя деревья. Но все-таки наступление в большей части шло по дорогам и вдоль дорог.

Один раз в перелеске, на проселочной дороге, завязался бой. Наши подтянули 2 танка. Только они не долго оказывали помощь. Один подорвался на мине, сдетонировал боекомплект, башня подскочила над танком и упала рядом. Второй танк продолжал поддерживать наступление, двигался по лесной дороге. Он подошел к огромным валунам, которые образовывали ворота вдоль дороги. Объехать их было нельзя. Танк начал двигаться вперед, и тут он тоже наскочил на мину. Ему повезло больше. Миной перебило трак, гусеница разорвалась, танк остановился. Кругом шел бой, танкисты были контужены. Их удалось вынуть из танка, заодно с танка сняли пулемет и рацию.

Стемнело. Бой затих сам собой. Ночью в перелеске ни финны, ни наши оставаться не рискнули. Отошли к опушкам, по разные стороны перелеска. Отец получил задание: затемно, до рассвета подойти с двумя ремонтниками из его отделения к танку, натянуть гусеницу, завести танк и вывести его из леса. Охрану обещали прислать сразу с рассветом. Отец и двое бойцов взяли в рюкзаки 2 танковых трака, инструмент и ушли в лес.

До танка шли с опаской, за каждым деревом мерещились финны. Однако до танка дошли, осмотрели. Начали ремонтировать. И тут отец увидел, что их окружают. Финны шли тихо, в маскхалатах. До них было метров 50. Бой принимать не было смысла. Ремонтникам выдавали только пистолеты, ими, как они шутили, «было удобно застрелиться, а вот воевать — не очень».

Отец вполголоса скомандовал: «в танк». То ли финны наших до последнего момента не видели, то ли не хотели открывать огонь, но в танк, как рассказывал отец, они успели залезть через люк механика-водителя и задраили изнутри все люки. Финны подошли, видимо увидели следы начавшегося ремонта и поняли, что ремонтники внутри. Они пробовали открыть люки, но не смогли. Тогда они начали кричать «Иван сдавайс!». Из танка не отвечали. Вскоре находящиеся в танке услышали, что по танку начали стукать деревяшки. Это финны подтаскивали к танку сухие деревца, обкладывали танк хворостом. Вскоре почувствовался запах дыма, дым начал лезть из всех щелей. Финны опять начали кричать, «Иван сдавайс!» и «Иван баня!». Хорошо, что это был дизельный танк БТ-7, они не так быстро воспламенялись, как бензиновые.

Отец и его бойцы сидели в танке, обмотали головы полой шинели. Это хоть немного защищало их от дыма. И думали, что раньше произойдет — они потеряют сознание от дыма или воспламенятся топливные баки. Становилось жарко. Но сдаваться не было и мысли. Отец говорил, что он уже мысленно попрощался с сестрами, тогда он еще не был женат. В общем, приготовились к мучительной смерти.

Уже почти в полуобморочном состоянии они вдруг услышали выстрелы. Завязалась перестрелка, но быстро кончилась. Кто-то стучал прикладом по броне и кричал «Живы?». Теперь самое главное было открыть люк. Отец помнил последнее, что сделал, открыл люк механика-водителя и потерял сознание. Очнулся он лежащим на земле, кто-то приподнял ему голову и пытался влить ему в рот водки. Отец закашлялся и пришел в себя. Дико болела голова, но он был живой! Его бойцы тоже пришли в себя. Сидели на снегу, смотрели друг на друга и улыбались. Но тут подошел ком.роты и велел продолжать работу. В общем, гусеницу скоро отремонтировали, танк завели и он своим ходом вышел из леса. Это был первый раз, когда смерь была совсем близко.

Великая Отечественная война началась для отца 22 июня под Одессой на Южном Фронте. Были тяжелые бои и отступление. С началом войны ему присвоили звание старшего сержанта. Затем была оборона Москвы, оборона Сталинграда. За участие в этих боях он был награжден медалями «За оборону Москвы», «За оборону Сталинграда», медалью «За боевые заслуги». Был один раз легко и один раз тяжело ранен и несколько раз контужен. Но после лечения возвращался в строй. Представление к ордену Красной Звезды я нашел в электронном банке документов «Подвиг народа в Великой Отечественной Войне 1941-1945 гг.». Особенно ценно, что это представление было сделано на Сталинградском фронте. (см. копию представления на фото). Копию приказа я так же увидел в «Подвиге народа». В соответствии с этим представлением в приказе по 90 Танковой Бригаде от 16.12.1942 значится награждение медалью «За боевые заслуги».

Второй случай произошел в марте 1945, при освобождении Чехословакии. К тому времени отец был уже гвардии техником-лейтенантом, командиром ремонтного взвода. Шли упорные бои, 12 гвардейская танковая бригада, где служил отец, участвовала в боях против армий «Группы центр».

Немцы отчаянно сопротивлялись, наступление шло медленно. Однажды, он получил приказ обследовать танк, который остался на поле боя. Когда ремонтная бригада подходила к танку, рядом разорвался снаряд. Взрывной волной отца отбросило в воронку и засыпало землей. Он потерял сознание. Санитары, подбиравшие убитых и раненных, увидели, что из под земли торчат сапоги. Откопали моего отца, однако он был без признаков жизни. Отца, вместе с другими убитыми, доставили в сарай на краю деревни и уложили на брезент, на земляной пол сарая.

На завтра всех убитых должны были бы похоронить в братской могиле. Друзья-однополчане, помянули вечером своего убитого друга. И тут кто-то вспомнил, что накануне вечером офицерам выдавали денежное довольствие. После играли в карты и отцу везло. Он хорошо выиграл. Решили посмотреть в личных вещах, но денег не нашли. Подумали, что может быть спрятал где-то за подкладкой формы, и может быть санитары не успели найти и вытащить. Решили наведаться в сарай и проверить. В темноте сарая, при свете фонаря они нашли моего отца. Начали обыскивать. И тут кто-то из них заметил, что он теплый, есть дыхание. Вызвали санитаров из медсанчасти. Отца отнесли в медсанчасть. Там убедились, что он действительно жив, но очень сильно контужен и без сознания. Наутро его отправили в госпиталь. Через полтора месяца он опять был в строю и участвовал в освобождении Праги.

За взятие Праги от был награжден одноименной медалью. Закончил войну он в чехословацком городе Раковник, где и была сделана фотография, приведенная на первой странице. По окончанию войны в июне 1945 года отец был представлен к награде — ордену Отечественной войны II ст. Представление я нашел в «Подвиге народа». Однако в приказе о награждении в соответствии с этим представлением, приказ так же имеется в «Подвиге народа», он был награжден второй медалью «За боевые заслуги». Копия представления приведена на фото.

Награды моего отца — 6 медалей военных, (За оборону Сталинграда не сохранилась, хотя она упоминается в представлении к ордену от 1945 года) и 1 послевоенная, юбилейная. Отец гордился наградами. На его праздничном костюме были нашиты орденские планки. Медали бережно хранятся в нашей семье.

С 1946 года отец работал в различных Московских НИИ, специализирующихся на механизации сельского хозяйства. В 1951 году отец встретил маму и образовалась новая семья. В 1953 году не свет появился я.

Отец рано ушел из жизни, в 1967 году, когда мне было всего 14 лет. Закончил он свой трудовой путь в Министерстве сельского хозяйства РСФСР. Сказались военные раны и подорванное на фронте здоровье.

Я никогда не думал, что увижу документы, которые сопровождали боевой путь моего отца, и буду работать в компании, которая выполняет эту благородную миссию — делает фронтовые документы всенародным достоянием. Когда я смотрю на документы в ОБД Мемориал и «Подвиг народа», мне кажется, что отец говорит нам «Спасибо!», ведь люди не умирают, пока память о них хранится в наших сердцах!

Любченко Сергей Александрович

Бабушке было 8 лет когда началась война, голодали жутко, главное было накормить солдат, а уж потом все остальные, и вот раз она услышала как бабы разговаривали, что солдаты дают еду, если им дать, но она не поняла, чего им дать то надо, пришла к столовой, стоит ревёт, вышел офицер, спрашивает- чего девочка плачешь, она пересказала, что услышала, а он заржал и вынес ей целый бидончик каши. Вот так бабуля накормила четверых братьев, сестер. ...Мой дед был капитаном мотострелкового полка. Шел 1942 год, немцы взяли Ленинград в блокаду. Голод, болезни и смерть. Единственный путь доставки провианта в Ленинград - «дорога жизни» - замёрзшее Ладожское озеро. Поздно ночью, колонна фур с мукой и лекарствами, во главе с моим дедом направилась по дороге жизни. Из 35 машин, доехали в Ленинград только 3, остальные же ушли под лёд, как и фура деда. Он пешком 6 км тащил спасенный мешок муки до города, но не дошёл - замерз, из-за мокрой одежды в -30. ...Отец бабушкиной подруги погиб на войне, когда той и года не было. Когда солдаты стали возвращаться с войны, она каждый день надевала самое красивое платье и ходила на вокзал встречать поезда. Девочка говорила, что идет искать папу. Бегала среди толпы, подходила к солдатам, спрашивала: «будешь моим папой?». Один мужчина взял ее за руку, сказал: «ну, веди» и она привела его домой и с её мамой и братьями они прожили долгую и счастливую жизнь. ...Моей прабабушке было 12 лет, когда началась блокада Ленинграда, где она жила. Она училась в музыкальной школе и играла на фортепиано. Она яростно защищала свой инструмент и не давала разобрать его на дрова. Когда начинался обстрел, а в бомбоубежище уйти не успевали, она садилась и играла, громко, на весь дом. Люди слушали ее музыку и не отвлекались на выстрелы. Моя бабушка, мама и я играем на фортепиано. Когда мне было лень играть, я вспоминала прабабушку и садилась за инструмент. ...Мой дедушка был пограничником, летом 41-го служил где-то на границе с нынешней Молдавией, соответственно, воевать начал с первых же дней. О войне он никогда особо не рассказывал, тк пограничные войска были в ведомстве НКВД - рассказывать ничего было нельзя. Но одну историю мы все же услышали. Во время форсированного прорыва фашистов к Баку взвод деда забросили в тыл к немцам. Ребята довольно быстро попали в окружение, в горах. Выбираться им пришлось в течение 2 недель, выжили единицы, в тч и дед. К нашему фронту солдаты вышли истощенные и обезумевшие от голода. Ординарец сбегал в деревню и добыл там мешок картошки и несколько батонов хлеба. Картошку сварили и голодные солдаты жадно набросились на еду. Дед, переживший в детстве голод 33-го года пытался остановить сослуживцев, как мог. Сам он съел корку хлеба и несколько картофельных очисток. Через час-полтора все сослуживцы деда, прошедшие ад окружения, в том числе комвзвода и злосчастный ординарец скончались в жутких мучениях от заворота кишок. В живых остался только дед. Он прошел всю войну, был дважды ранен и умер в 87 г. от кровоизлияния в мозг - наклонился сложить раскладушку, на которой спал в больнице, тк хотел сбежать и посмотреть на новорожденную внучку, те на меня. ...Во время войны моя бабушка была совсем маленькая, жила со старшим братом и матерью, отец ушел до рождения девочки. Был страшный голод, и прабабушка слишком ослабела, много дней уже лежала на печи и медленно умирала. Ее спасла сестра, которая до этого жила далеко. Она размачивала немного хлеба в капле молока, и давала бабушке жевать. Потихоньку-потихоньку выходила сестру. Так моя бабушка и дедушка не остались сиротами. А дедушка, умный малый, стал охотиться на сусликов, чтобы как-то прокормить семью. Он брал пару ведер воды, шел в степь, и заливал в сусличьи норы воду, пока оттуда не выпрыгивал испуганный зверек. Дед хватал его и убивал мгновенно, чтобы не убежал. Тащил домой, сколько нашел, и их жарили, и бабушка говорит, что это был настоящий пир, и добыча брата помогала им продержаться. Дедушки уже нет в живых, а бабушка живет и каждое лето ждет многочисленных внуков в гости. Готовит отлично, много, щедро, а сама берет кусочек хлеба с помидором и ест после всех. Так и привыкла есть понемногу, просто и нерегулярно. А семью закармливает до отвала. Спасибо ей. Она пережила такое, от чего сердце стынет, и воспитала большую славную семью. ...Мой прадед был призван в 1942. Прошёл войну, получил ранение, вернулся Героем Советского Союза. На пути домой после окончания войны, он стоял на вокзале, куда прибыл поезд полный детей разных возрастов. Тут же были и встречающие - родители. Только вот родителей было всего несколько, а детей во много раз больше. Почти все из них оказались сиротами. Они выходили из поезда и, не найдя своих маму и папу, начинали плакать. Мой прадед плакал вместе с ними. Первый и единственный раз за всю войну. ...Мой прадед ушел на фронт в одном из первых отправлений из нашего города. Прабабушка была беременна вторым ребенком - моей бабушкой. В одном из писем он указал, что идет кольцом через наш город (к тому времени родилась моя бабушка). Об этом узнала соседка, которой на тот момент было 14 лет, она взяла 3-месячную бабушку и отнесла показать моему прадеду, он плакал от счастья в тот момент когда держал ее на руках. Это был 1941 год. Он так больше ее и не увидел. Он умер 6 мая 1945 г. в Берлине и похоронен там же. ...Мой дедушка, 10-летний мальчик, в июне 1941 отдыхал в детском лагере. Смена была до 1 июля, 22 июня им ничего не сказали, не отправили домой, и так детям подарили еще 9 дней мирного детства. Из лагеря убрали все радиоприемники, никаких новостей. Это ведь тоже мужество, как ни в чем не бывало, продолжать отрядные дела с детьми. Представляю, как вожатые ночами плакали и перешептывали друг другу известия. ...Мой прадед прошел две войны. В первую мировую был обычным солдатом, после войны пошел получать военное образование. Выучился. Во время Великой Отечественной он участвовал в двух значимых и масштабных битвах. На момент окончания войны он командовал дивизией. Были ранения, но он возвращался обратно на передовую. Много наград и благодарностей. Самое ужасное то, что его убили не враги страны и народа, а простые хулиганы, которые хотели украсть его награды. ...Сегодня с мужем досмотрели «Молодую гвардию». Сижу на балконе, смотрю на звезды, слушаю соловьев. Сколько молодых парней и девчонок так и не дожили до победы. Жизни так и не увидели. В комнате спят муж и дочь. Какое же это счастье, знать что твои любимые дома! Сегодня 9 мая 2016 года. Главный праздник народов бывшего СССР. Мы живем свободными людьми благодаря тем, кто жил в годы войны. Кто был на фронте и в тылу. Дай Бог мы не узнаем, какого было нашим дедам. ...Мой дедушка жил в селе, поэтому у него была собака. Когда началась война, его отца отправили на фронт, а мать, две сестры и он остались одни. Из-за сильного голода хотели убить собаку и съесть. Дедушка, будучи маленьким, отвязал пса от конуры и пустил бежать, за что получил от матери (моей прабабушки). Вечером того же дня пес притащил им дохлую кошку, а после начал таскать кости и зарывать, а дедушка раскапывал и таскал домой (варили суп на этих костях). Так до 43-его года прожили, благодаря собаке, а потом она просто не вернулась домой. ...Самая запоминающаяся история от моей бабушки была на тему ее работы в военном госпитале. Когда у них умирали фашисты, они не могли их с девчонками допереть из палат со второго этажа до машины труповозки… просто выкидывали трупы из окна. Впоследствии за это их отдали под трибунал. ...Сосед, ветеран ВОВ, всю войну прошёл в пехоте до Берлина. Как-то утречком курили возле подъезда, разговорились. Поразила его фраза - в кино про войну показывают - бегут солдаты - ура кричат во всю глотку… - фантазия это. Мы, говорит, в атаку всегда молча шли, потому что стрёмно было пиздец. ...Моя прабабушка во время войны работала в мастерской обуви, она попала в блокаду, и чтобы хоть как-то прокормить свою семью крала шнурки, на тот момент они делались из свиной кожи, она приносила их домой, резала маленькими кусочкам поровну, и жарила, так и выжили. ...Бабушка родилась в 1940, и война оставила её круглой сиротой. Прабабушка утонула в колодце, когда собирала шиповник для дочери. Прадедушка прошёл всю войну, дошёл до Берлина. Погиб, подорвавшись на оставленной мине, когда возвращался домой. От него остались лишь память и орден Красной Звезды. Бабушка хранила его больше тридцати лет, пока не украли (она знала, кто, но не могла доказать). До сих пор не могу понять, как у людей поднялась рука. Я знаю этих людей, с их правнучкой учились в одном классе, дружили. Как всё-таки интересно повернулась жизнь. ...Маленьким часто сидел на коленях у деда. На запястье у него был шрам, который я трогал и рассматривал. Это были следы от зубов. Спустя годы отец поведал историю шрама. Мой дед ветеран ходил в разведку, в Смоленской области они столкнулись с сс-вцами. После ближнего боя, в живых из врагов остался лишь один. Он был огромен и матер. СС-ман в ярости прокусил деду запястье до мяса, но был сломлен и пленен. Дед и компания были представлены к очередной награде. ...У меня прадедушка седой с 19 лет. Как только началась война, его сразу призвали, не дав доучиться. Рассказывал он, что шли они на немцев, но получилось не так как хотелось, немцы опередили. Всех расстреляли, а дедушка решил спрятаться под вагонетку. Отправили немецкую овчарку, обнюхать все, дедушка думал, что уже все, увидят и убьют. Но нет, собака просто нюхнула его и облизала при этом убежав. Вот поэтому дома у нас 3 овчарки). ...Моей бабушке было 13 лет, когда во время бомбежки осколком ее ранило в спину. Врачей в деревне не было - все на поле боя. Когда в село зашли немцы, то их военный врач, узнав про девочку, которая не могла больше ни ходить, ни сидеть, ночью тайком от своих пробирался к бабушке в дом, делал перевязки, выбирал из раны червей (было жарко, мух много). Чтоб отвлечь девочку парень просил: «Зоинка, пой Катушу». И она плакала и пела. Война прошла, бабушка выжила, но всю жизнь вспоминала того парня, благодаря которому осталась жива. ...Бабушка рассказывала, что во время войны моя прапрабабушка работала на заводе, в то время очень строго следили за тем, чтобы никто не воровал и очень жестко за это наказывали. И для того, чтобы хоть как-то прокормить своих детей, женщины надевали по две пары колготок и засовывали между ними зерно. Или, например, одна отвлекает охрану пока детей проводят в цех, где взбивали масло, они вылавливали маленькие кусочки и кормили ими. У прапрабабушки все трое детей пережили тот период, а её сын больше не ест масло. Моей прабабушке было 16, когда пришли немецкие войска в Беларусь. Их осматривали доктора, чтобы отправить в лагеря работать. Тогда девочки мазались травой, которая вызывала сыпь, похожую на оспу. Когда прабабушку осматривал доктор он понял, что она здорова, но солдатам он сказал, что она больна, а немцы страшно таких боялись. В итоге, этот немецкий доктор спас немало людей. Если бы не он, меня бы не было на свете. ...Прадедушка никогда не делился с семьей рассказами о войне.. Прошел её с начала и до конца, был контужен, но никогда не рассказывал о тех страшных временах. Сейчас ему 90 и все чаще он вспоминает о той ужасной жизни. Он не помнит, как зовут родственников, но помнит где и как обстреливали Ленинград. А еще у него остались старые привычки. В доме всегда вся еда в огромных количествах, а вдруг голод? Двери запираются на несколько замков - для спокойствия. И в кровати по 3 одеяла, хотя, дома тепло. Фильмы про войну смотрит с безразличным взглядом... ...Мой прадед воевал под Кёнигсбергом (нынешний Калининград). И во время одной из перестрелок ему попали осколки в глаза, от чего он моментально ослеп. Как перестали быть слышны выстрелы, начал искать по голосу старшину, которому оторвало ногу. Дед найдя старшину, взял его на руки. Так они и шли. Слепой дед шел на команды одноногого старшины. Выжили оба. Дед даже видел после операций. ...Когда началась война моему дедушке было 17 лет, и по закону военного времени он должен был в день совершеннолетия прибыть в военкомат для отправки в действующую армию. Но получилось так, что когда ему пришла повестка, они с матерью переехали, и повестку он не получил. В военкомат пришёл на следующей день, за день просрочки его отправили в штрафбат, и их отделение отправили в Ленинград, это было пушечное мясо, те кого не жалко отправить в бой первыми без оружия. Будучи 18-летним парнем он оказался в аду, но он прошёл всю войну, не разу не был ранен, единственное родные не знали жив или нет, права переписки не было. Он дошёл до Берлина, вернулся домой через год после войны, так как действительную службы ещё отслужил. Его родная мать встретив его на улице, не узнала спустя 5,5 лет, и упала в обморок когда он назвал её мамой. А он плакал как мальчишка, приговаривая «мама, это я Ваня, твой Ваня» ...Прадед в 16 лет, в мае 1941 г. прибавив себе 2 года, чтоб взяли на работу устроился на Украине в г. Кривой Рог на шахту. В июне, когда началась война, был мобилизован в армию. Их рота сразу же попала в окружение и плен. Их заставили выкопать ров, там расстреляли и присыпали землей. Прадед очнулся, понял, что живой, пополз наверх, крича «Есть кто живой?». Двое откликнулись. Трое выбрались, доползли до какой-то деревни, там их нашла женщина, спрятала у себя в погребе. Днем они прятались, а ночью работали у нее в поле, убирали кукурузу. Но одна соседка их увидела, и сдала немцам. За ними пришли и забрали их в плен. Так прадед попал в концлагерь «Бухенвальд». Через какое-то время, из-за того что прадед был молодым, здоровым крестьянским парнем, из этого лагеря, его перевезли в концлагерь в Западной Германии, где он работал уже на полях местных богачей, а потом и как вольнонаемный. В 45 году во время бомбежки его закрыли в одном доме, где он просидел целый день пока в город не вошли союзники-Американцы. Выйдя он увидел, что все строения в округе разрушены, остался целым только тот дом, где он был. Американцы всем пленным предложили уехать в Америку, некоторые согласились, а прадед и остальные решили вернуться на Родину. Возвращались они пешком до СССР 3 месяца, пройдя всю Германию, Польшу, Беларусь, Украину. В СССР их уже свои военные забрали в плен и хотели расстрелять как предателей Родины, но тут началась война с Японией и их отправили туда воевать. Так прадед воевал в Японской войне и вернулся домой после ее окончания в 1949 году. С уверенностью могу сказать, что мой прадед родился в рубашке. Три раза ушел от смерти и прошел две войны. ...Бабушка рассказала, ее отец служил на войне, спасал командира, нес его на спине через весь лес, слушал его сердцебиение, когда принес, увидел что вся спина командира похожа на решето, а слышал он только свое сердце. ...Я несколько лет занималась поисковыми работами. Группы ребят-поисковиков разыскивали в лесах, болотах, на полях сражений безымянные захоронения. До сих пор не могу забыть это чувство счастья, если среди останков встречались медальоны. Кроме личных данных, многие солдаты вкладывали в медальоны записки. Некоторые были написаны буквально за несколько мгновений до смерти. До сих пор, дословно, помню строчку из одного такого письма: «Мама, передай Славке и Мите, чтобы давили немцев! Мне уже не жить, так что пусть за троих стараются». ...Мой прадед всю жизнь рассказывал своему внуку истории о том, как он боялся во время войны. Как боялся, сидя в танке вдвоем с младшим товарищем идти на 3 немецких танка и уничтожить их все. Как боялся под обстрелом самолетов ползком преодолеть поле, чтобы восстановить связь с командованием. Как боялся вести за собой отряд совсем молодых парней, чтобы взорвать немецкий дзот. Он говорил: «Ужас жил во мне 5 страшных лет. Каждый миг я боялся за свою жизнь, за жизни моих детей, за жизнь моей Родины. Кто скажет, что не боялся - соврет.» Вот так, живя в постоянном страхе, мой прадед прошел всю войну. Боясь, дошел до Берлина. Получил звание Героя Советского Союза и, несмотря на пережитое, остался замечательным, невероятно добрым и отзывчивым человеком. ...Прадед, был, можно сказать, завхозом в своей части. Как-то переправлялись колонной машин на новое место и попали в немецкое окружение. Бежать некуда, только речка. Так дед выхватил из машины котел для каши и, держась за него, вплавь добрался до другого берега. Никто больше из его части не выжил. ...В годы войны и голода, моя прабабушка ненадолго вышла на улицу, за хлебом. И оставила свою дочку (мою бабушку) дома одну. Ей тогда от силы было лет пять. Так вот, если бы прабабушка не вернулась на несколько минут раньше, то её дитя могло было быть съедено соседями.